Откуда берутся деньги в Европе и куда они уходят.
Самый важный вопрос сейчас даже не в том, откуда берутся деньги, раздаваемые направо и налево ЕЦБ и ФРС, важнее другое — куда они деваются в таком количестве? Однако разобраться в том, чем наполняется, например, тот же EFSF, просто необходимо. По уставу фонда, финансирование, то есть вливание средств в фонд, производится всеми членами еврозоны. Возьмём, к слову, Германию, и посмотрим, сколько средств из бюджета (а по-другому откуда им взяться?) отдала страна в фонд. ВВП Германии — 3.2 трлн евро, её вклад в EFSF — 211 млрд, то есть 6.25% от ВВП государство должно было отдать в мусорную корзину. Хотя нет, опять вру, на средства фонда будут выкупаться долговые обязательства проблемных стран и весь доход от бумаг, исчисляемый дисконтом и процентами по долгу, будет распределён между странами-вкладчиками фонда спасения. Да-да, страны-вкладчики могут ещё и доход извлечь. В перспективе.
Возникает резонный вопрос, ВВП — это ведь не бюджет, он гораздо меньше валового продукта. А бюджет у Германии, относительно ВВП, достаточно скромный, чуть больше 200 млрд евро налоговых поступлений, которые и являются основным источником бюджета. И что же получается? Фонд, уставной размер которого 750 млрд, уже есть и начал свою работу, но существует он чуть меньше двух лет, и он, насколько я понимаю, заполнен средствами, готовыми работать. В итоге Германия, годовой бюджет которой почти равен её вкладу в фонд, отдала за два года два раза по половине бюджета и спит спокойно и не страдает?
Вывод один: либо EFSF — это фикция, большой обман и замыливание мозгов, либо наполняется он совсем из других источников, но никак не странами еврозоны. Может дойти до смешного, активами фонда являются не реальные средства, а такие же обязательства, какими выглядят долговые бумаги той же Греции. То есть Германия наполнила фонд обязательствами выкупить долги Греции, а Греция выпустила долговые обязательства и продала их фонду. Абсурд. Тогда откуда деньги? «Оттуда» — как правильно сказал Никулин в фильме «Бриллиантовая рука». Именно оттуда. Из центробанка, больше им взяться неоткуда, есть только один орган, имеющий право на эмиссию, а без этого фонд наполнить невозможно. Получается как в старом анекдоте: " — Маша, ты где берёшь деньги? — В тумбочке. — А откуда они там появляются? — Ваня кладёт. — А он где берёт? — Я ему даю. — А ты где берёшь? — В тумбочке. "
Совсем забыл о таком варианте привлечения средств государством: выпускаются облигации внутреннего займа, банки их выкупают, тем самым финансируя бюджет, государство из бюджета заполняет фонд спасения, банки снова берут кредиты у ЕЦБ. Возникают новые долги, которые опять же нужно финансировать. Однако в последнее время я не слышал о таких масштабных внутренних финансовых операциях. Я слышал только про то, как в конце октября прошлого года минфин Германии «потерял» 55 ярдов.
Залитые в систему средства не видны ни в потребительском кредитовании (европейском, в штатах есть очень неплохие сдвиги), ни в коммерческом кредитовании, тем более не заметны долгосрочные кредитные линии. Межбанковское кредитование практически на нуле, я об этом сто раз писал и буду напоминать до тех пор, пока картинка не изменится, но только смены тенденций не видать. Банки довольствуются дешёвыми кредитами от центробанков и это самое страшное. Громадные средства, таких ещё не бывало, крутятся внутри системы, постепенно разрушая её, надувая непомерной величины пузырь. Самое удивительное во всей этой сказке — практически полное равнодушие рынков к возможному взрыву. Рынки росли и растут, Доу пробил вверх жёсткое сопротивление и это не предел. Спекулянты, что с них взять, захеджировались и застраховались со всех сторон и ждут только прибыли.
Мы сейчас присутствуем при разворачивании очередного глобального обмана. Здание мировой финансовой системы стоит и шатается, его со всех сторон подпирают пачками денег, самого здания за ними уже не видать, однако устоять ему всё равно трудно, потому что эфемерными деньгами не удержишь всепожирающего монстра. Мне только интересно, в какую сторону оно начнёт рушиться, на Европу или на США? Я так думаю, что мы только в самом начале европейского кризиса, самые страшные страшилки впереди. Нет, конечно, нас некоторое время будут кормить сказками о том, что вот оно — найдено совершенно уникальное решение, только осталось всем нам договориться и подписать очередной меморандум. Штатам в этом плане гораздо легче, там монетарный механизм более централизован и отлажен веками.
Я опять про Армагеддон, а думать надо о насущном, о торговле. У меня есть мнение, и оно не голословное, я его для себя определил некоторое время назад и пока придерживаюсь. Разваливать евросистему никто не собирается, по крайней мере до тех пор, пока монстры не разгребут и не рассуют по по помойкам все свои проблемные активы. Так что зарождающийся поход евро вверх может продолжиться вместе со всеми рынками. А вот когда Акулы договорятся с Китами, тогда и можно будет ждать обвала. Будем ждать и искать признаки.
Место для роста евро ещё есть, нарисую недельный график евройены, который я публиковал в качестве примера предела падения ещё в начале января. Отскок произошёл точно от границы двадцатилетнего канала, а это очень серьёзный технический факт. Цена сейчас приближается к важному пункту 105.50, при пробое которого откроется свободная дорога к 112.40, вполне вероятно к концу марта. Я сейчас не хочу загадывать на месяц вперёд, но картинку в голове держать буду.
Рисунок можно увеличить
С графиками евродоллара ещё проще. Я с ними работаю каждый день и изучил их как свои пять пальцев. На дневном графике, как я и писал в четверг, напрашивается рост до 3260 — 3330, дальнейший рост пока под вопросом. Ничего не загадываю, как обычно, на понедельник, однако с пятницы оставил две отложки на покупку небольшим объёмом.
Рисунок можно увеличить
Недельный график евро подтверждает наличие области сопротивлений 3260 — 3425. Треугольником обозначил предполагаемую консолидацию цены. Не уверен. Можно поспорить.
По фунту из предполагаемых в прошлые выходные целей отработала по крайней мере одна, 1.5650, и то ладно. Очень трудно пробиться через 1.5925, но стремление вверх есть, значит, скорее всего, будем ломать.
Мирошниченко Михаил (consortium)
Примечания.
— Обзоры не являются рекомендациями к торговым операциям.
— Прежде чем делать выводы по конкретной статье, загляните в предыдущие, может быть там есть объяснение моих действий сегодня.
— Все графики в публикациях сняты с нерабочих счетов. На них скопированы ордера с реальных позиций с разницей в несколько пунктов.
За счет чего люди в ЕС живут обеспеченно ? Почему в РФ так не получается?
Читая ответы я как то в недоумении оказалась, потому как считала (и меня этому учили), что уровень жизни в ЛЮБОЙ стране обеспечивается состоянием экономики и социальной политикой страны. И для меня открытие, что подоходные налоги обеспечивают достойный уровень жизни граждан. Но если экономика страны находится в затяжном кризисе, если высокий уровень безработицы, если ВВП снижается, а цены на товары и услуги растут, то как же тогда обеспечить получение этих самых налогов? Вспомнилась мне песенка времен перестройки в СССР, когда цены стали расти как на дрожжах:
"Водка будет 25, будем Зимний брать опять!"
Так что, (как мне кажется), без эффективной, сильной обеспечивающей рост доходов населения экономики, и соответственно дающей возможность ПЛАТИТЬ высокие налоги уровень жизни никак не повысится.Более того, не обеспечив экономически ВОЗМОЖНОСТЬ платить эти самые налоги, поднимать их опасно
Но я не экономист, может в самом деле меня неправильно в школе основам экономики учили.
Но (по моим наблюдениям) все таки уровень жизни в странах ЕС как то очень уж связан с экономикой и с этим самым ВВП. Я часто бываю в одной из стран Евросоюза и вижу, за счет чего и как там живет население. Но об этом чуть позже.
Сейчас вернусь к списку стран ЕС. Если учесть, что термин "уровень жизни" включает в себя три основных показателя: доходы граждан, стоимость жизни (это стоимость питания, одежды,социальных услуг и т.д.), и способность купить товары и услуги, то страны Евросоюза по этим параметрам отличаются друг от друга.Есть беднее, есть богаче, НО общая тенденция К УЛУЧШЕНИЮ этих показателей. Идеального государства ешё не существует, но есть страны, которые уверенно поддерживают высокий уровень жизни. Из стран Евросоюза это:Дания,Швейцария, Германия,Швеция,Нидерланды, Люксембург, Финляндия, Ирландия,Франция, Испания, Австрия, Великобритания (эта страна пожелала выйти из Евросоюза).Есть страны послабее, в основном это бывшие республики СССР, или соц.лагеря. Вот там высокий уровень безработицы, и люди действительно уезжают в другие страны для поиска работы. Но и в этих странах положение идет к стабилизации, а никак не к краху. (ТОЛЬКО камней не нужно в меня бросать, это правда, посмотрите данные).
Почему лучше живут ?
Я думаю потому, что обеспечивается главенство закона.Не должен каждый новый президент законы переписывать.Один на троне много лет (когда закон предусматривает определенный срок) это неправильно. Это дает возможность кланам прочно засесть у власти и грабить народ.Ещё один фактор,чем меньше в стране коррупции, которая позволяет воровство в громадных размерах, тем лучше живет народ Коррупция это вообще очень важный фактор, потому что экономист Отто Лоренц давно доказал, что если за черту бедности уходит 40% населения, потрясения неизбежны. Как и обещала, возвращаюсь к стране ЕС, моей Родине ПОЛЬШЕ. Понимаю, что на меня обрушится шквал камней, но . живет Польша спокойно и размеренно, ежегодно делая шаг вперед, очень быстро оправившись после развала соц.лагеря, год от года набирая темпы. Насмешил меня комментарий о том, "что поляки едут драить сортиры в Германию".Похоже Германия занимает 1-е место по сортирам в Европе.Как бы не так, Германия больше платит корабелам, машиностроителям,электронщикам и т. д ., вот и переманивает она специалистов. Да, есть пока процесс эмиграции, но он снижается с каждым годом. И вместе с тем из других стран многие стремятся получить "Карту поляка", что бы иметь возможность жить и работать в Польше.
Во-первых, ЕС — он очень разный. И люди в нем очень разные, и живут они сильно по-разному. Как житель ЕС, я бы сказал, что здесь не слишком-то много кто живет в соответствии с принятым в России понятием "обеспеченно".
Дело в том, что мы под понятием "обеспеченно" чаще всего имеем в виду такой режим жизни, когда деньги можно, условно говоря, не считать, не экономить на основных потребностях, не бегать за скидками и не выбирать покупки исходя из цены, а просто покупать себе все, что хочется, за исключением разве что явных предметов роскоши. В то же время, у нас не принято в число предметов роскоши, например, включать шубы, золото и другие подобные вещи.
У европейцев на это взгляд немного другой. Как бы хорошо ни зарабатывал европеец, он никогда не перестает считать деньги, оценивать целесообразность тех или иных затрат, искать скидки и выгодные предложения. На кассе супермаркета вы запросто можете увидеть семью, приехавшую на новенькой Ауди А6, но предъявляющую при оплате покупок купоны, вырезанные из газет и рекламных буклетов. А взглянув повнимательнее на их Ауди, вы можете, например, обнаружить, что при ее покупке семья выбрала вариант с ручной коробкой передач, а не с автоматической, которая дороже и при покупке, и в обслуживании. А живя в России, вы, скорее всего, вообще никогда бы не увидели эту модель с ручной коробкой.
Европейцы постоянно экономят и на таких вещах, на которых нам не приходит в голову экономить. Например, отопление. Многие из тех, кто может себе позволить держать у себя дома зимой температуру 26-27 градусов, не делают этого, и ограничиваются 21-22 градусами — на батареях и регуляторы, и счетчики энергии: такая разница в градусах в итоге дает заметную экономию. Правда, справедливости ради, стоит отметить, что они и дискомфорта от этого не испытывают, для них прохладные помещения зимой привычны.
Европейцы не расточительны, они очень тщательно обдумывают свои покупки, и что очень важно, для большинства из них вообще не существует понятия "статусности" вещей и неконтролируемой тяги к вещам, которые якобы способны этот самый статус повысить.
Также у них очень осторожное отношение к любым кредитам, в том числе к ипотеке. Человека, согласного взять ипотеку хотя бы за пару-тройку процентов годовых, приходится еще поискать и поуговаривать, потому что ему не кажутся обоснованными такие затраты на фоне, например, динамики цен на недвижимость. А покупать жилье в ипотеку только ради того, чтобы оно вот обязательно было свое — это вообще не про этих людей, у них такие мотивации редкость. Купят, если сделка будет выглядеть выгодной в долгосрочной перспективе. Иначе — нет.
В целом, экономность, разумный подход к затратам и финансовая грамотность — это, на мой взгляд, реальные причины того, что значительный процент европейцев, по крайней мере, более-менее доволен своей жизнью.
Также, на фоне этих и других наблюдений я бы сказал, что наши люди, в основном, просто не имеют никакого понятия о том, как именно живут "обеспеченные европейцы", что составляет их образ жизни, чем они руководствуются в вопросах зарабатывания денег и совершения покупок. Более того, я совершенно уверен, что большинство тех, кто мечтает жить как европеец, в реальности вовсе не хотел бы такой жизни.
Об этом свидетельствует и высказывание предыдущего оратора, жалующегося на поборы в родной стране. Ему бы, в самом деле, поинтересоваться масштабами "поборов" в европейских странах — ох, он бы сильно удивился, и наверное бы даже не поверил.
Республика писем: почему Европа стала настолько богатой Статьи редакции
Профессор экономики и истории Джоэл Мокайр в эссе для журнала Aeon задался вопросом о том, почему небывалые богатства и лучшие умы человечества сконцентрировались именно в Европе. Редакция vc.ru публикует перевод материала.
Откуда взялся современный западный мир и его беспрецедентное богатство? Полки книжных магазинов и библиотек ломятся от книг, написанных историками, экономистами, политологами и другими учёными — все они объясняют, как и почему в Европе 18 века начался процесс, который назвали «Великим обогащением».
Одно из самых старых и убедительных объяснений: всё дело в давней политической раздробленности Европы. Веками ни один правитель не был в состоянии объединить Европу так, как монголы и династия Мингов объединили Китай.
Своим успехом Европа не обязана какому-то врожденному превосходству европейской (или христианской) культуры. Скорее своей эмерджентности — сумме сложных и непредсказуемых результатов простых взаимодействий.
Современное экономическое чудо Европы происходит из случайных результатов действий различных институтов, но оно никогда не было запланировано заранее. Однако оно случилось и превратилось в двигатель экономического прогресса, благодаря которому основанное на образовании развитие Европы стало возможным и стабильным процессом.
Как это работало? Из-за политической фрагментации Европа стала полем продуктивной конкуренции между множеством её частей. Правители Европы постоянно соревновались за лучших мыслителей и творцов. Историк экономики Эрик Джонс назвал этот феномен «штатной системой».
У разделения на множество соревнующихся между собой государств была своя цена: между ними постоянно шли войны, кто-то всегда был зависим — это лишь немногие примеры ошибок координации. Однако многие современные учёные считают, что в долгосрочной перспективе фрагментация оправдала себя. В частности, постоянная конкуренция подстегнула научный и технологический прогресс.
Идея о том, что политическая фрагментация Европы оказалась полезной, несмотря на определённые минусы, давно знакома научному сообществу. В завершающей главе «Истории упадка и разрушения Римской империи» (1789 года) Эдвард Гиббон писал: «Сейчас Европа разделена на 12 мощных, хоть и неравных, королевств». Три из них он назвал «уважаемыми державами», а других «множеством меньших, но независимых государств».
Также Гиббон упоминал, что «желающие злоупотребить властью скованы атмосферой взаимного страха и стыда, царящей между государствами», добавляя: «Республики восстановили на своих территориях порядок и стабильность; монархии впитали принципы свободы или, по крайней мере, законодательного регулирования; в том или ином виде, честь и верховенство закона реализуются в большинстве государств, поскольку таков дух времени».
Другими словами, государства враждовали и служили друг другу примером, что не позволяло им стать совсем уж авторитарными. Гиббон также отмечает, что «в состоянии мира развитие образования и производства ускоряется за счет симуляции существования множества активных конкурентов». Другие мыслители эпохи Просвещения, — к примеру, Дэвид Юм и Иммануил Кант — считали так же.
Начиная с реформ Петра Великого в России и заканчивая спешной технологической мобилизацией в США в ответ на запуск советского Спутника в 1957 году конкуренция между государствами всегда была мощным двигателем экономики.
Однако — и это, пожалуй, более важно — «штатная система» не давала политическим и религиозным властям полностью ограничивать прогресс. Если консервативный правитель решал покончить с еретическими и подрывными (то есть оригинальными и креативными) идеями, его самые одарённые подданные могли просто перебраться в другую страну.
Но тут есть и контраргумент: политической фрагментации было недостаточно. Индийский субконтинент и Ближний Восток были фрагментированы на протяжении большей части своей истории, а Африка и того больше, однако в этих частях света Великого обогащения не было. Очевидно, им не хватало чего-то ещё.
Размер «рынка», в условиях которого жили интеллектуалы — элемент научного и технического прогресса, который обычно получает мало внимания. Например, в 1769 году Мэтью Болтон писал своему партнеру Джеймсу Ватту: «Я не вижу смысла в том, чтобы производить двигатель только для трех стран; однако смысл есть в том, чтобы производить его для всего мира».
Что было справедливо для паровых двигателей, в той же мере подходило и для книг и эссе по астрономии, медицине и математике. Авторы этих трудов терпели издержки, так что для них размер рынка был важен. Если бы фрагментация означала, что каждый инноватор мог рассчитывать лишь на небольшую аудиторию, то у людей не было бы мотивации изучать что-то новое.
Однако в ранней Европе Нового времени политическая и религиозная фрагментация не мешала инноваторам связываться с аудиторией. Каким бы разобщённым ни был политический ландшафт того времени, в интеллектуальном и культурном сообществе царило единство.
Европа предлагала более или менее цельный рынок для идей. Более того, весь континент опутывала сеть из образованных мужчин и женщин, так что эти идеи было кому распространять. Корни европейского культурного единства лежат в античном наследии — латынь для интеллектуалов того времени была lingua franca, общепринятым языком. Объединяла жителей и структура средневековой Католической церкви. Ведь задолго до того, как термин «Европа» вошёл в обиход, эти территории называли «Христианским миром».
Хотя на протяжении большей части Средневековья интенсивность интеллектуальной активности (в плане как количества участников, так и горячности дебатов) была относительно низкой, после 1500 года мыслители из разных государств уже общались между собой.
В ранней Европе Нового времени границы стран мало что значили для малочисленного, но живого и мобильного сообщества интеллектуалов. Несмотря на то, что средства передвижения тогда были медленными и не слишком комфортабельными, многие из ведущих мыслителей Европы постоянно перемещались между государствами.
Возьмем, к примеру, рождённого в Валенсии Хуана Луиса Вивеса и Дезидерия Эразма Роттердамского, двух из наиболее заметных лидеров гуманизма в Европе 16 века. Вивес учился в Париже, большую часть своей жизни прожил в Фландрии, но в то же время был членом оксфордского Колледжа Корпус-Кристи. Также он какое-то время обучал Мэри, дочь Генри VIII. Эразм же постоянно перемещался между Лёвеном, Англией и Базелем. Также он успевал заезжать в Турин и Венецию. А в 17 веке интеллектуалы стали ещё более мобильными.
Идеи интеллектуалов Европы распространялись ещё быстрее. Изложенные на письме мысли разлетались через печатную прессу и значительно улучшенную систему почты. А в относительно плюралистичной по сравнению с Ближним Востоком Европе консерваторы, пытающиеся ограничить новые идеи, терпели поражение. Репутация интеллектуальных суперзвёзд вроде Галилея и Спинозы была настолько высока, что если у них портились отношения с местными цензорами, они легко могли найти издателей за рубежом.
«Запрещённые» труды Галилея быстро вывезли контрабандой из Италии и опубликовали в протестанских городах. Например, «Беседы» (Discorsi) выходили в Лейдене в 1638 году, а «Диалог» (Dialogo) был перепечатан в Страсбурге в 1635 году. Ян Риверц, издатель Спинозы, на титульной странице «Трактата» написал «Гамбург», чтобы обмануть цензоров, хотя книга и выходила в Амстердаме. Из-за того, насколько разделены были государства, интеллектуалы Европы были свободны. Мыслителям Китая или Оттоманской империи такое и не снилось.
После 1500 года уникальная комбинация из политической фрагментации и пан-европейских институтов повлияла на то, как циркулировали новые идеи. Книги, написанные в одной части Европы, попадали в другие. Вскоре их читали, цитировали, копировали, обсуждали и комментировали повсюду. Когда где-то в Европе случалось научное открытие, его проверяли во всех углах континента.
Через 50 лет после публикации De Motu Cordis (1628), трактата Уильяма Генри о циркуляции крови, британский врач и мыслитель Томас Браун вспоминал об открытии Генри так: «Поначалу труд о циркуляции крови осудили во всех школах Европы. Но затем известные врачи его постепенно подтвердили и встроили в свою практику».
Интеллектуальные знаменитости того времени обращались к всеевропейской аудитории, а не локальной, и обладали репутацией на всём континенте. Они считали себя гражданами «Республики писем», которую, по словам французского философа Пьера Байля (одного из её центральных фигур) они считали свободной державой, империей правды. Эта политическая метафора несколько надумана, однако она выражает черты сообщества, определившего облик рынка идей. Очень конкурентного рынка.
Более того, европейские интеллектуалы практически всё подвергали сомнению и постоянно демонстрировали свою готовность покушаться на святое. Совместно они решили вести научную работу открыто.
Вернёмся к Гиббону: он заключил, что философ, в отличие от патриота, склонен считать Европу единой «великой республикой», в которой баланс сил всё время меняется, а процветание некоторых наций «может как возвыситься, так и угаснуть». Однако это восприятие Европы как целостной сущности гарантировало «общее состояние счастья и единую систему искусств, законов и манер». В итоге, как писал Гиббон, Европа «выгодно отличалась» от других цивилизаций.
Интеллектуальное сообщество Европы пользовалось благами двух миров: интегрированного международного академического сообщества и системой из конкурирующих государств.
Итогом стали многие компоненты того, что впоследствии назовут Великим обогащением: вера в социальный и экономической прогресс, растущее уважение к научным и технологическим инновациям и распространение научной программы по Бэкону — то есть методологически и эмпирически обоснованной, — с прицелом на экономический рост. Натурфилософы и математики Республики писем 17 века сделали своим основным инструментом экспериментальную науку и стали использовать всё совершенствующуюся математику в качестве метода познания и кодификации природы.
Идея основанного на образовании экономического прогресса, ставшего основным двигателем Индустриальной революции, всё еще считается противоречивой, и совершенно справедливо. В 18 веке было сделано мало открытий, обязанных своим появлением только науке, хотя после 1815 года их становилось всё больше. Однако без постоянно растущего понимания природы ремесленный прогресс 18 века (особенно в текстильной индустрии) неизбежно прекратился бы.
К тому же, в создании некоторых изобретений всё равно участвовали образованные люди, даже эти изобретения нельзя было назвать полностью наукоёмкими.
Например, морской хронометр, одно из самых важных изобретений эры индустриальной революции (хоть и редко упоминаемое в качестве её части) своим появлением обязано более ранним трудам математиков и астрономов. Первым из них был нидерландский математик и астроном 16 века Джемма Рейнерсцон, более известный как Гемма Фризиус. Он предположил возможность того, что Джон Гаррисон (гениальный часовщик и создатель морского хронометра) осуществил в 1740 году.
Наука развивалась не только благодаря своей открытости и растущему международному рынку идей. Важную роль сыграло появление новых инструментов для натурфилософских исследований. Наиболее важные включают в себя: микроскоп, телескоп, барометр и современный термометр. Все они появились в первой половине 17 века.
В физике, астрономии и биологии эти инструменты помогли побороть многие заблуждения, оставшиеся от античных учёных. Открытие феноменов вакуума и атмосферы стимулировало появление атмосферных двигателей. В свою очередь, паровые двигатели сподвигли учёных на исследование физической стороны процесса превращения тепла в движение. И более чем через сто лет после появления первой паровой машины Ньюкомена была открыта термодинамика.
В Европе 18 века чистая наука стала всё чаще взаимодействовать с инженерией и механикой. Такое соединение дескриптивных знаний («что?») со знаниями в форме предписаний («как?») принесло положительный результат — появилась автокаталитическая модель. Она означает системы, в которых прогресс после определенного этапа начинается идти сам по себе.
В этом смысле основанный на знаниях прогресс — один из самых стабильных исторических феноменов, хотя для его стабильности и нужно множество условий, а также объединяющий их конкурентный и открытый рынок идей.
Европейское (и мировое) Великое обогащение не было чем-то неизбежным. Если бы изначальные условия совсем немного изменились, или по ходу развития Европы произошли бы какие-то эксцессы, Великое обогащение могло вовсе не случиться. Если бы политические и военные изменения шли иначе, власть могла оказаться в руках консерваторов, которые непременно встретили бы новые и прогрессивные идеи в штыки.
В триумфе научного прогресса и стабильного экономического роста не было ничего предопределённого. Точно также не было предопределено становление Homo sapiens доминирующим на планете видом.
Результатом существования рынка идей стало европейское Просвещение, в котором вера в научный и интеллектуальный прогресс стала основой для создания амбициозной политической программы. А она, хоть и имеет множество недостатков, всё ещё доминирует в европейской политике и экономике.
Несмотря на последние негативные события, запущенные в 16 веке силы технологического и научного прогресса, судя по всему, остановить невозможно. В конце концов, мир до сих пор состоит из конкурирующих субъектов и вряд ли в обозримом будущем приблизится к унификации. Наш рынок идей активен как никогда, а инновации появляются невероятно быстро. Пока что мы собрали технологические плоды с нижних ветвей древа познания, но лучшие из них ещё впереди.
Во времена великих держав и империй только в одном регионе мира был отмечен огромный экономический рост. Почему?
Как и почему возник современный мир и его беспрецедентное процветание? Историки, экономисты, политологи и специалисты из других областей заполняют полки многочисленных библиотек своими томами, в которых объясняют, каким образом и почему в Западной Европе в XVIII веке начался процесс современного экономического роста, или как его еще называют, «Великое обогащение». Одно из наиболее старых и широко распространенных объяснений заключается в многовековой политической раздробленности Европы. На протяжении столетий ни один правитель не мог объединить Европу так, как Китай объединили монголы и династия Мин.
Следует подчеркнуть, что успехи Европы не были результатом какого-то изначального превосходства европейской (и тем более христианской) культуры. Скорее, это было некое классическое эмерджентное свойство, сложный и непреднамеренный результат каких-то более простых связей и взаимодействий. Современное экономическое чудо Европы стало результатом неких непредвиденных и обусловленных обстоятельствами институциональных изменений. Никто ничего не планировал и не изобретал. Но это случилось, и когда данный процесс начался, он создал самоускоряющуюся динамику экономического прогресса, благодаря которой рост на основе знаний стал возможен и жизнеспособен.
Как так получилось? Если говорить об этом вкратце, то политическая раздробленность Европы подхлестнула производственную конкуренцию. Это означало, что европейским правителям пришлось соперничать в борьбе за получение самых производительных интеллектуалов и ремесленников. Специалист по истории экономики Эрик Джонс (Eric L Jones) называл это «системой государств». Последствия политического разделения Европы на множество соперничающих государств были значительны, включая в себя нескончаемые войны, протекционизм и прочие изъяны взаимодействия. Однако многие ученые полагают, что в конечном итоге преимущества такой системы смогли перевесить ее недостатки. В частности, существование многочисленных конкурирующих государств способствовало возникновению научных и технических новшеств.
Идея о том, что европейская политическая раздробленность, несмотря на очевидные издержки, принесла огромные преимущества, давно уже возникала у выдающихся ученых. В заключительной главе «Истории упадка и крушения Римской империи» (1789 год) Эдвард Гиббон (Edward Gibbon) писал: «В настоящее время Европа разделена на 12 могущественных, хотя и неравных королевств». Три из них он называл «почтенными содружествами», а остальные — «множеством мелких, хотя и независимых государств». «Злоупотребления тирании, — писал Гиббон, — сдерживаются взаимным влиянием страха и стыда. Республики обрели порядок и стабильность, монархии впитали принципы свободы, или по крайней мере, умеренности и сдержанности. А нравы нашего времени внесли некоторые чувства чести и справедливости в самые испорченные учреждения».
Иными словами, соперничество между государствами и тот пример, который они показывали друг другу, помогли Европе избежать многих проявлений политического авторитаризма. Гиббон отмечал, что «в мирное время успехи знаний и промышленности ускоряются за счет соревнования стольких деятельных соперников». С ним соглашались и другие писатели эпохи Просвещения, например, Дэвид Юм и Иммануил Кант. Конкуренция между государствами лежала в основе многих важнейших экономических процессов, от реформ Петра I до панической, но тем не менее логичной мобилизации США в ответ на запуск советского спутника в 1957 году.
Таким образом, межгосударственная конкуренция стала мощной движущей силой в экономике. А самое важное, система государств ограничивала контроль политических и религиозных властей над интеллектуальными новшествами. Если бы консервативный правитель решил полностью заглушить еретические и подрывные (то есть, оригинальные и прогрессивные) мысли, лучшие из его подданных просто ушли бы куда-нибудь еще (и подобное случалось неоднократно).
Против этой теории можно выдвинуть возражение, заключающееся в том, что одной только политической раздробленности недостаточно для прогресса. Индийский субконтинент и Ближний Восток, не говоря уже об Африке, были раздроблены на протяжении большей части своей истории, но никакого «Великого обогащения» там не произошло. Совершенно очевидно, что должны быть и другие факторы. Одним из них мог быть размер рынка новых идей и технических новшеств. В 1769 году Мэтью Болтон (Matthew Boulton) писал своему партнеру Джеймсу Уатту (James Watt): «Для меня было бы неоправданным производство Вашего двигателя всего для трех округов. Я считаю, он стоит того, чтобы производить его для всего мира».
Этот принцип оказался верен не только для паровых двигателей, но и для книг и статей по астрономии, медицине и математике. Написание таких книг связано с фиксированными затратами, и поэтому размер рынка имеет большое значение. Если бы раздробленность ограничивала аудиторию каждого новатора и изобретателя, то их идеям при отсутствии должных стимулов было бы сложнее распространяться.
Но в ранней современной Европе политическая и религиозная раздробленность не ограничивала аудиторию идей и инноваций. Политическая раздробленность сосуществовала с весьма удивительным интеллектуальным и культурным единством. Европа представляла собой довольно взаимосвязанный рынок идей, где образованные люди свободно обменивались ими и новыми знаниями. Такое культурное единство Европы уходит корнями в ее классическое наследие и тесно связано с использованием латыни как интеллектуального языка межнационального общения. Значительную роль сыграла и средневековая христианская церковь. Еще задолго до того, как термин «Европа» получил широкое распространение, ее жители считали себя единым христианским миром.
Конечно, на протяжении большей части средневековья интеллектуальная активность Европы (как по количеству участников, так и по интенсивности шедших там дебатов) была ничтожна по сравнению с нашим временем. Так или иначе, после 1500 года она стала транснациональной. Для малочисленного, но активного и мобильного сообщества интеллектуалов национальные границы ранней современной Европы мало что значили. Несмотря на длительность и неудобства путешествий, многие ведущие интеллектуалы европейского континента регулярно перемещались из одного государства в другое. Наглядный пример такой подвижности — биографии двух выдающихся представителей европейского гуманизма XVI века. Хуан Луис Вивес родился в Валенсии, учился в Париже, а большую часть своей жизни прожил во Фландрии. Но при этом он был членом колледжа Корпус-Кристи в Оксфорде и какое-то время являлся наставником дочери Генриха VIII Мэри. Эразм Роттердамский перемещался между Левеном, Англией и Базелем, а какое-то время провел в Турине и Венеции. Такая мобильность интеллектуалов стала еще более наглядной в XVII веке.
Хотя интеллектуалы перемещались по Европе легко и быстро, их идеи распространялись по континенту еще стремительнее, особенно после появления печатного станка и надежной почтовый системы. В относительно плюралистической среде ранней современной Европы, особенно в сопоставлении с Восточной Азией, консервативные попытки подавить новые идеи неизменно терпели крах. Ведущие мыслители, такие как Галилей и Спиноза, пользовались широкой известностью и имели такую репутацию, что если местная цензура пыталась запретить публикацию их произведений, они легко могли найти издателей за рубежом.
«Запрещенные» книги Галилея были быстро вывезены из Италии и опубликованы в протестантских городах. Его трактат «Беседы и математические доказательства» был опубликован в Лейдене в 1638 году, а «Диалог о двух главнейших системах мир» был переиздан в Страсбурге в 1635-м. Издатель Спинозы Ян Риверц (Jan Riewertz) написал «Гамбург» на титульной странице его «Богословского политического трактата», чтобы ввести в заблуждение цензуру, хотя на самом деле книга была опубликована в Амстердаме. Политическая раздробленность и отсутствие координации в государственном устройстве Европы обеспечили интеллектуалом свободу идей, которая была бы просто невозможна в Китае или в Османской империи.
После 1500 года уникальное сочетание в виде политической раздробленности Европы и единения ее научных сил вызвало драматические изменения в распространении новых идей. Книги, написанные в одной части Европы, появлялись и в других ее частях. Уже очень скоро их читали, цитировали, копировали (не чураясь плагиата), обсуждали и комментировали повсюду. Когда в какой-то стране Европы совершалось новое открытие, его уже очень скоро начинали обсуждать и применять во всех ее регионах. В 1628 году во Франкфурте был опубликован труд Гарвея «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных». 50 лет спустя английский врач и интеллектуал Томас Браун (Thomas Browne) написал, что «сперва все европейские школы зароптали… и единогласно осудили этот трактат… но вскоре она (новая модель кровообращения) была признана и подтверждена выдающимися врачами».
Известные мыслители того времени служили всей Европе, а не местной аудитории, и их авторитет носил общеевропейский характер. Они считали себя гражданами «Республики ученых», которую, по словам французского мыслителя Пьера Бейля (он был одной из ее центральных фигур), они рассматривали как свободное содружество и империю истины. Конечно, в политическом смысле они выдавали желаемое за действительное, и это в значительной степени было желание польстить самим себе. Однако такая характеристика отражает черты сообщества, которое формировало кодекс поведения на рынке идей. Это был рынок, на котором существовала серьезная конкуренция.
Прежде всего, европейские интеллектуалы с готовностью оспаривали почти все, неизменно демонстрируя свою готовность вести на убой священных коров. Они совместно и свободно присягнули на верность идеалам открытой науки. Гиббон отмечал, что философу, в отличие от патриота, позволительно рассматривать Европу как единую «великую республику», баланс сил в которой мог постоянно меняться, а ее народы могли поочередно усиливаться или приходить в упадок. Однако представление о «великой республике» гарантировало «всеобщее счастье, систему искусств, законов и нравов». Это выгодно выделяло Европу на фоне других цивилизаций, писал Гиббон.
Следовательно, в этом отношении европейские интеллектуалы пользовались двойными преимуществами: это преимущества интегрированного транснационального академического сообщества и преимущества системы конкурирующих между собой государств. Результатом стали многочисленные культурные факторы, которые и привели к «Великому обогащению»: вера в социальный и экономический прогресс, растущее признание научных и интеллектуальных новшеств и приверженность беконовскому (то есть, основанному на методах и эмпирических выводах) познанию, находящемуся на службе у экономического развития. Философы и математики Республики ученых XVII века приняли идею экспериментальной науки как основного средства и обратились к математике как к главному методу понимания и описания природы.
Представление о том, что движущей силой промышленной революции стала идея экономического прогресса, основанного на знаниях, до сих пор вызывает споры, причем далеко не без оснований. Примеров чисто научного подхода к изобретениям в XVIII веке не так уж и много, хотя после 1815 года их число быстро увеличилось. Однако, заявляя, что научная революция не имеет никакого отношения к современному экономическому росту, мы забываем о том, что без постоянного расширения знаний о природе все достижения и успехи ремесленников XVIII века (особенно в текстильной промышленности) были бы обречены на постепенный упадок и неудачу.
Даже те новшества, которые родились не совсем на научной основе, не могли бы существовать без определенных подсказок со стороны ученых людей. Так, морской хронометр, ставший одним из главных изобретений эпохи промышленной революции (хотя так о нем почти никогда не говорят), появился на свет лишь благодаря работе математиков и астрономов прошлого. Первым из них был голландец (точнее, фриз) из XVI века, математик и астроном Гемма Ренье (известный как Гемма Фризиус), который заявил о возможности создания того, что веком позже в 1740 году сделал Джон Харрисон (изобретатель-часовщик, решивший эту серьезную проблему).
Интересно отметить, что научные достижения был обусловлены не только появлением открытого и постоянно развивающегося наднационального рынка идей, но и созданием все более совершенных приборов и инструментов, которые способствовали проведению исследований в области естественных наук. Главными из них были микроскоп, телескоп, барометр и современный термометр. Все они были созданы в первой половине XVII века. Более точные приборы помогли таким наукам, как физика, астрономия и биология развенчать многочисленные мифы и заблуждения, унаследованные от классической древности. Новые представления о вакууме и давлении способствовали изобретению атмосферных двигателей. В свою очередь, паровой двигатель вдохновил ученых на исследования в области преобразования тепла в движение. Через 100 с лишним лет после появления первой паровой машины Ньюкомена в 1712 году (знаменитый двигатель из замка Дадли) были разработаны основы термодинамики.
В Европе в XVIII веке связь между чистой наукой и деятельностью инженеров и механиков становилось все более тесной. Дескриптивное знание (описательное) и прескриптивное знание (предписывающее) стали взаимно поддерживать и направлять друг друга. В такой системе процесс после его запуска идет самостоятельно. В этом смысле развитие на базе знаний оказалось одним из самых стойких исторических явлений, хотя условия такой стойкости были необычайно сложны, и прежде всего требовали существования конкурентного и открытого рынка идей.
Мы обязаны признать, что Великое обогащение Европы (и мира) не было неизбежным. Если бы изначальные условия сложилbсь немного иначе, или если бы случились какие-то непредвиденные обстоятельства, то промышленная революция могла бы никогда не наступить. При несколько ином развитии политических и военных событий могли победить консервативные силы, которые стали бы враждебно относиться к новому и прогрессивному представлению о мире. Триумф научного прогресса и устойчивый экономический рост были предопределены не более, чем превращение Homo Sapiens (или любого другого вида) в доминирующий вид на планете.
Работа на рынке идей после 1600 года стала основой европейского Просвещения, в котором вера в научный и интеллектуальный прогресс превратилась в амбициозную политическую программу. Эта программа, несмотря на многочисленные недостатки и изъяны, до сих пор занимает господствующее место в политике и экономике стран Европы. Хотя время от времени реакционные силы огрызаются, они не могут создать серьезную угрозу научно-техническому и технологическому прогрессу, который, придя в движение, становится непреодолимым. В конце концов, наш мир по-прежнему состоит из конкурирующих между собой субъектов и нисколько не ближе к объединению, чем Европа в 1600 году. Рынок идей сейчас активен и деятелен, как никогда прежде, а инновации происходят все быстрее и стремительнее. Мы пока еще не насладились даже самыми доступными плодами прогресса, а впереди нас ждет гораздо больше интересного.
Джоэль Мокир — профессор, преподаватель экономики и истории, работающий в Северо-Западном университете в Иллинойсе. В 2006 году он получил премию Heineken по истории от Королевской академии наук Голландии. Его последняя книга, вышедшая в 2016 году, называется A Culture of Growth: Origins of the Modern Economy (Культура развития. Происхождение современной экономики).